Прошедший через войну, нищету, всенародную славу, он остался, слава богу, пацаном. Во всех смыслах. Только отвернись — он обязательно нахулиганит».
Лев Константинович, вы родились в самый разгар сталинской эпохи, и хотя происходящее сегодня сравнивать с ней, конечно, некорректно, но кое-какие общие признаки уже имеются: империализм, холодная война, коллективные письма, в которых инакомыслящих объявляют национал-предателями. Андрей Макаревич на днях даже сказал: «Кажется, я зря прожил свою жизнь». У вас нет такого ощущения?
Боже упаси. Я никогда никаких иллюзий не питал. Я пережил уже семь «царей», и для меня всегда существовало два государства: мое внутреннее и внешнее. В первое входят родня, близкие, друзья, и я готов для него собственной жизнью пожертвовать. А второе всегда ходило строем, и я в его деятельности не участвовал. Ну если людям нравится ходить строем — пусть, что же я могу поделать? Я не могу их обвинять, я их понимаю и только жалею. Потому что когда каждый день с утра до вечера тебе вдалбливают в голову одно и то же — это не может пройти бесследно. Советская идеология была иллюзорной, фальшивой, но очень сильной. Вспомните, что вам читали в детском саду? Как Ленин на санках катается, как Ленин обманул жандармов, как Ленин белочек в лесу кормит. В фойе каждой школы стоял бюст Ленина. Человек становится зомбированным, и большинство потом с трудом из этого вылезает. Наверное, нужно, чтобы еще несколько поколений сменилось. Я знаю одно: любая империя, которая собирается силой, рано или поздно взрывается, это закон. И еще я знаю, что каждое новое поколение пусть чуточку, но умнее предыдущего. Когда говорят, мол, в наше время были люди, а сейчас молодежь не та, — это чушь. Мы разве что покрепче, потому что войну пережили. Просто закалка такая. А что, мы были умнее? Нет. Так что все впереди. А пока я стараюсь держаться от всего этого подальше. Я вас не трогаю — и вы меня не трогайте. Я делаю свое дело.
Махновщина прям какая-то.
Именно! За что Махно бандитом объявили? За неподчинение советской власти. Пришла продразверстка, приказали отдать хлеб. А он поставил пулеметы по периметру Гуляйполя и сказал: хорошо, мы вам — хлеб, а вы нам — плуги, косы, грабли. А так просто хрен вы что у меня получите. И у всех хлеб отобрали, а с Гуляйполя ни зернышка не взяли. И советская власть насторожилась: ишь ты, это ведь может стать примером для кого-то еще. Сейчас Гуляйполе, а потом на города перекинется? Надо придавить. И объявили Махно бандитом и уголовником. Вот я, наверное, как он, вокруг своего поля пулеметы поставил. И пускаю внутрь только того, кого считаю нужным.
А как вы посреди бюстов Сталина и Ленина получились таким свободолюбивым?
Не знаю. Вот честно. Я рос с обычной дворовой шпаной в Лефортове, всех воров Бауманского района знал поименно. Мои родители — совершенно тихие, застенчивые люди, никогда ни во что не вмешивались. Но я помню, что, когда были похороны Сталина и гудели гудки заводов, фабрик и паровозов, я вдруг начал петь что-то веселое, и отец не смог меня заставить замолчать. А потом я пошел в свой драмкружок. Вижу, что все девки сидят перед портретом Сталина и плачут. Спрашиваю у них: «Вы чего ревете? Нашли из-за чего». Они опешили: «Как ты можешь? Отец родной умер!» А я говорю: «Курицы вы мокрые, сдох самый страшный человек на свете». Я это просто нутром чувствовал, мне никто не говорил об этом. Информации ведь не было никакой, только потом все узнали, что он на самом деле творил.
А в партии вы были?
Никогда, принципиально. Те, кто не хотел вступать в партию, обычно отговаривались: я, мол, еще недостоин, не заслужил. А я сразу им сказал: не буду, потому что вы подлецы. Подходит ко мне секретарь райкома нашего: «Лев Константинович, вы наша надежда, почему вы не вступаете в партию?». «Не хочу» — отвечаю. «Как так?!» — «А вы врете все время. Помню, как я сидел в детстве на голубятне и вдруг услышал из окна напротив музыку. Я знал только песни советских композиторов, а тут что-то совершенное другое, волшебное. Узнал фамилию — Шостакович. И вот я, простой безграмотный парень, ничем, кроме улицы, не интересовавшийся, уже тогда понял, что он — гений, а вы писали «сумбур в музыке», гнобили его, сделали невыездным. А потом, когда стало можно, сами объявили его гением! Как с вами дело иметь? И к тому же вам разве нужна оппозиция? У вас же при каждом голосовании ноль воздержавшихся. Я буду вам всю картину портить». И на какое-то время отвязались от меня. Потом снова начали вынуждать, но я ни в какую. Даже когда мне закрыли выезд на три года.
Из-за чего закрыли?
Я должен был ехать на съемки «Семнадцати мгновений весны» в ГДР. Мне объявляют: «Нужно пройти выездную комиссию в райкоме партии». «Так я же не член партии», — говорю. «Неважно. Не пройдете комиссию — никуда не поедете». Звонила Лиознова, уговаривала… Ну пошел, куда деваться, вместе со всеми. Захожу в комнату, там сидят ребята в черных костюмах и галстуках, тетки в голубых платьях с янтарными брошками — все одинаковые, жуть просто. И первый вопрос, который они мне задают: «Опишите флаг Советского Союза». Я багровею. Говорю им: «Я что, живу не в этом государстве? Или у меня глаз дергается, слюни текут и я кажусь вам идиотом?» Они повторяют вопрос. Ну я и ответил тогда: «Черный фон, посредине череп, под ним две скрещенные берцовые кости». У них паралич наступил. Пошушукались немного, потом говорят: «Вы свободны». Выхожу — сидят Лиознова, Плятт, еще кто-то. Спрашивают: «Ну как там?» «Замечательно, — отвечаю, — встреча прошла в теплой дружественной обстановке». А вечером мне звонит директор Театра на Малой Бронной: «Лев Константинович, что вы натворили! Звонят из райкома, орут, что у вас за театр такой!» Я говорю: «Ну или увольняйте меня, или терпите. Только увольнять оснований вроде бы нет…» Вот после этого мне выезд на три года закрыли. И звание мое положили под сукно.
А почему сняли запрет?
Театр пригласили на фестиваль в Шотландию, в Эдинбург. А у меня в двух спектаклях — главные роли. Ну я сижу и молчу, а им деваться некуда: или меня выпускать, или гастроли срывать.
Как вы не сошли с ума? Вы сейчас рассказываете обо всем этом со смехом. Тогда тоже так относились?
Ну я просто старался не обращать на это внимания. Я, признаться, не революционер, простой обыватель. И не считаю это слово дурным. Кто такой «обыватель»? Он обывает землю, окучивает ее. Вот я это и делаю — в театре, в кино. Если я делаю это хорошо, пытаюсь до людей донести правду, что-то светлое им дать — значит, я патриот. В говне я никогда не снимался, мерзких спектаклей не ставил. А в остальном — что я могу сделать? Вот был 91-й год, я стоял возле Белого дома. И сам был свидетелем разговора двух разведчиков «Альфы». Один из них говорит: «Ну что, 20 минут и 2500 народу?» «Минимум» — отвечает другой. «Нет, я на это не пойду. И командир не пойдет». И они умотали. То есть у них был приказ за 20 минут взять Белый дом. Только для этого нужно было положить кучу людей. И они отказались. А что сделал Ельцин, как только пришел к власти? Он командира «Альфы» списал. Почему? Потому что раз он не подчинился той власти, значит, может не подчиниться и мне. Как после этого политикам верить? Ты со всей душой, а они тебя потом возьмут и обманут. Я ничего не хочу сказать, Ельцин много чего важного сделал, первые шаги по крайней мере. Но по факту он ведь предал. Так что я буду лучше окучивать свою землю. Я и жесткие спектакли ставил, и снимали их, целые комиссии по этому поводу собирались. Вот был у меня спектакль «Занавески» — первый правдивый о нашей советской деревне, там все было: и насилие, и пьянство, и девочка кончала жизнь самоубийством. Не хотели его выпускать, но я же продавил как-то. Десять лет в итоге шел.
Если объективно, то многое из того, что другим было нельзя, вы могли себе позволить как народный любимец. В этой связи у меня всегда возникал вопрос: такой актер, как молодой Дуров, мог бы сейчас стать знаменитым? Многие из поколения советских звезд кино — вы, Леонов, Папанов — не мачо, мягко говоря. Сегодня такие типажи не востребованы.
Не знаю. На самом деле и тогда мало кто верил, что я стану актером — лысый, маленького роста… Но, конечно, сейчас бы мне было сложнее. Все изменилось, когда на первое место вышли деньги. Меня вот постоянно спрашивают: «Как вы прожили с женой 57 лет и ни разу не поссорились?» И мои мама с папой, кстати, не ссорились, я не помню ни одного скандала. Это потому, что у нас в семье никогда не произносилось слово «деньги». Ну есть они — хорошо, возьми в шкафчике. Нет — ничего страшного, никто не умрет. У меня жена ни разу не спросила, сколько я получаю за какую картину. И фильмы снимались не для прибыли. Как только индустрия заменила искусство, сразу появился спрос на одноликих мальчиков и девочек. Я по первому кадру могу понять, сериал я смотрю или полнометражный фильм. Я вижу поспешность. Главное — подешевле и побыстрее, это очень заметно. Но я бы и сейчас не ныл, придумал бы что-нибудь. Я вообще больше всего в жизни не люблю нытье — особенно от актеров моего возраста: ой, я так много сделал для народа, а живу почти в нищете, ничего не нажил… Постой, а народ для тебя не делал ничего? А на каких ты поездах и машинах ездил, кем сделанных? Ты сам избрал эту профессию. Профессия у тебя в любом случае изумительная. Тебе не надо просыпаться в шесть утра и лезть в шахту. Ты приезжаешь к 11 часам в театр, произносишь великие слова, хоть и чужие, получаешь от работы удовольствие, тебе аплодируют, тебе преподносят цветы. Какого тебе еще надо? Не ной. Ты сам избрал этот путь, а у него такие законы: как только ты исчезаешь с экрана и со сцены, наступает забвение. Космонавты вот не ноют, хотя у них в контракте вообще есть пункт о том, что они могут не вернуться на Землю. Гагарин на 60% не должен был вернуться — знаете об этом? Тем не менее он полетел, хотя мог отказаться, но он рвался туда, и все ему еще завидовали — и Титов, и Быковский.
И никто из них тоже миллионером не стал. У меня очень хорошие отношения с Гречко — замечательный, интеллигентный, застенчивый старик, умница, собеседник прекрасный. Живет тоже, как простой человек, и не ноет.
Евгений Левкович
Оригинал публикации
«Любая империя, которая собирается силой, рано или поздно взрывается»
Раздел: Политика | Просмотры: 11768 | Комментарии: 7