Привезли: вот палатки вам, разворачивайте, лес привезем — стройте себе бараки. Палатки раскинули на снегу. Пока к весне мы, конечно, дрыгалей давали там. Мороз. А убор какой? Фуфайки. Все сняли - в свое обмундировали. «Стройте себе бараки, тут будете жить и работать. И будете строить город Ишимбай.» Столбики поставили, потом проволка, потом забор, Понавезли леса, досок — мы понарубили кое-как, стали строить бараки, такие финские, из досок, щитовые. Быстро их там сооружали - из досок быстрее же построишь. Там сквозняк!
Кухни поставили военные, на колесах. На улице готовили - мы с ведрами ходили за супом, за хлебом. И там горе-страсть: блатные, из преступного мира, эти кухни растаскивают - оно же под открытым небом все. Там дают рыбы сколько-то для приварку, жиров дают сколько-нибудь - всего ничего - и того нам не попадает. Блатные забирают - а повора что они сделают? Все порастащут - рыбу, приправы - и кашу даже растащат! А мужикам одна вода. Мы пойдем: суп - и тот кандей.
И невозможно: до того мы не доедаем - уже некоторые не могут даже работать. А там большинство пленные - которые были у немца, и им дали по двадцать пять лет. Ребята еще у немца хватили в лагерях. Они говорят: «Немцы казнили и свои казнят! Мы думали к своим прийти - а тут еще хлеще!»
И власовцев много было. А во власовцы брали самых мощных, сильных. Там белорусы были такие - метр девяносто, в плечах чуть не метр – здоровые!
И они тоже доходят - люди крупные, им питание надо.
Ну мы смотрели, смотрели: что делать? Стали уже возмущаться. Начальство подходит: «Что ж вы нас погибать привезли?! Смотри, растаскивают, мы уже доходим...» А начальство: «А что ж вы? У вас растаскивают, а вы смотрите. Вы дали б им хороших!» - Сами чекисты говорят!
Те пришли забирать — а им мужики: «Почему вы забираете?!» Те на них — и пошел рукопашный бой. Делали бараки — так дали топоры, лопаты, кирки, понавезли кирпич. И похватали кто лом, кто топор - и на преступный мир. Там же власовцы, бандеровцы, люди-вояки. И получилась битва по всему лагерю — в бараках, на улицах. Примерно пополам там было преступного мира и 58-ой статьи, всего две с половиной тысячи. И убитых сколько было и сколько изуродовали!
Ну я как верующий в этом не участвовал. Наш воронежский этап лежит - нас тридцать три человека, мы как вместе приехали, так вместе и были. Лежим на нарах, я говорю: «Хлопцы, я не пойду, а вы как хотите. Вы не были еще в лагере, а я был уже, представляю, что это получится». И они, правда, не пошли.
Начальство сами натравили — и уже сами не рады. Очереди автоматов, пулеметов — бесполезно, тут стрелять всех надо. Собаки, пожарные машины трансбоями – не разобьешь. Весь день бились - ну, кое-как ночью усмирились. Убрали трупы, ранетых там - ума не дашь!
Они тогда сразу на другой день нас разделять: зону пополам, 58-ю отдельно - они нас называли «контрики» - а преступный мир отдельно. То мы в бараках все вместе были. Разделили колючей проволокой.
А кухня была общая также — уже кухню построили. Мы стали туда ходить - наливали суп нам в вёдры, и мы брали и носили себе в зону, пятьдесят восьмую. Там идешь бригадой, один-два нельзя - иначе дадут по подносу, хлеб летит - а ты остаешься голодным. Нападали на нас там - они попроиграли многих, старались убивать - надо же отомстить, кто с ними дрался. Играют в карты - проигрался ты, платить нечем - вот убей этого человека. Или прям под человека играют - кто из нас должен убить. И те, которые проигранные, знали тоже, они опасались.
А мы, верующие, старались держаться поближе, собрались как бы в кучу. Там всевозможные христиане сидели и духовенство - ксёндз, субботник, наши священники, мулла-азербайджанец. У нас уголок такой - все мы как поближе. Были там рязанские - такие хорошие ребята, истинно-православные - Тухмаков, Ялхимов - не знаю, остались ли они живые. Ялхимов тоже в празники не работал, а Тухмаков при больнице был — он работал. Он больной был - так я не знаю, погиб он, наверное. Было западников много особенно, с Буковины - у них такая бандерская идея, за самостийную Украину. Они ненавидели тут все, считали: русские всё продали, поломали церква.
А я держался поближе к священникам - чтобы у них посоветовать, спросить. Мы спали рядом - вот наши нары и их тут - трое священников, и мулла мусульманский. Но я вижу: из священников двое как бы и не похожи на священников, только один похож частью. Эти два перед чекистами служили прям, как артисты. Думаю, что такое: священники, а дружат с чекистами, на любое клюнут. Они уже всё, пошли на сторону коммунистов, их как вроде победили. А один был смиренный такой, побольше молчал. Что-то сидит, задумается, писал ноты там разные. Ну я вижу, что есть у него что-то божественное - я к нему поближе. Он был со мной откровенен и разговаривал. Я его называл «отец Михаил», а он:
– Знаешь что, не называй меня отцом.
– А почему? Вы же священник.
– Я расписался, что нет Бога. Ни загробной жизни, ничего.
Говорит: «Никого из нас, из священников, эта чаша не миновала...» То есть все, какие священники, они это прошли - чтобы подписался, отказался от веры Православной. Не распишешься - расстреляют. Всех попроверили. А некоторые расписались, а им говорят: «Раз Богу ты изменил, значит, и нам изменишь,» - и в Байкал. «И поэтому я не священник...» Ну я чувствую, он как бы мучается в душе, кается. Потому что священник должён идти прямо, не должён ни в каких условиях соглашаться с антихристом. И я сожалел его, понимал, что он заслуживает внимания - хотя он и был покоренный врагам.
Был ксёнз, польский священник. Он там жил как-то под нарами, лежал. Тот, прям, провидел всё. Всё рассказывает - кто я есть, что у меня за вера, мое намерeние даже говорил, всё-всё: «Вот твой отец такой...». Такой человек был. «Я вижу, я всё вижу. Знаешь, я работал юристом...» - и он что-то наподобие магии изучил, не знаю. Говорит: «Эх, прошел бы ты со мной вместе, я б за тебя и душу положил...» И они его знали, что он такой человек, - и с ним тоже вели особую борьбу. Он им не покорялся, не работал - ну и они его сломили. Они там его били - он рассказывал: комната такая — взяли, кровью скотской облили стены - на страх взять, мол, тут убивают. И давай его колотить. А он им говорит: «А что вы кровью скотской-то облили?» Они еще сильней! И когда они его сломили, он говорит: «Теперь я ничего не вижу, теперь я как и все...»
Ну я с ним советовался: «Вот видите, я не работаю, а некоторые говорят: надо работать...» А он мне говорит - он так на ломанном языке говорил - «Знаешь, я тебе скажу. Ты православный - не оставляй свою православную веру. Иди так, как ты научён...»
Ну я решил, как мне приказывал отец, в праздники работать грех. А другие верующие большинство работали, и священники ходили на работу. А меня гонят на работу, а я отвечал: «Я – истинно-православный христианин, в праздник работать не буду».
Они меня в изолятор. А изолятор там был такой как яма - ровно с землей, как погреб. Туда меня вниз опускают, там вонь, параша, по стенам течет. Там даже невозможно дышать, потому что яма. Десять суток отсижу - обратно на работу. Раза три или четыре садили. Один праздник, второй - они там подряд получаются. И потом все же я вышел. И обратно меня на развод. А когда выводят на работу, на вахте, ежели не работаешь - или обуви у тебя нет, не в чем идтить, проиграл или что, или заболел, какая другая причина — уходи в сторону. Я опять отхожу в сторону.
– А ты что?
– Сегодня великий праздник, Воздвиженье, я на работу не могу...
Воздвиженье Креста - это уже перед осенью. Я в жизни своей не слышал, чтобы в праздник такой работали. Так что я не могу.
- А! Не можешь? В Дикую Бригаду его!
А Дикая Бригада – там самые отпетые, самый отброс мира. Хозяева блатные, всевозможные уркаганы, такие все оторвы - ума не дашь. "Во субботу мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день..." Они работают только под силом оружия — а так их не заставишь. Их там заставляли работать отдельно, на тяжелых работах. Там некоторые воры, воровских убеждений - им вообще не положено работать. Они заставляли тех, кто бы им заработал пайку, а сами не работали.
Ну и погнали меня в Дикую Бригаду - там, мол, заставят его работать. Я сопротивляюсь - они меня волоком и оттащили. Километров пять нас отвели за зону - там землю копали, дорогу вели, тяжелые такие работы. Привели меня туда с этой бригадой. Подходит один: «Ты мне должён заработать семьсот грамм...» Тогда пайка была самая большая семьсот грамм. Второй: «И мне семьсот...» Я говорю:
– Я не работаю, сегодня праздник.
– Как не работаешь?
– Я сидел в изоляторе, меня насильно вытащили. Я и власти заявляю, что не могу в праздник работать.
Он так, он сяк, кулаками, а потом взял лом - и как перепоясал меня по позвоночнику, вдоль спины. Я так и протянулся. Тут, правда, с вышек охрана видит - дали очередь поверх с автомата - они отошли. А я не могу, лежу. У меня и руки, и ноги отказали просто. Лежу, как труп. Ни вздохнуть, ни разогнуться, ни согнуться. Обед уж, обедать - а я встать не могу. Подходит вечер, надо гнать нас уже в лагерь, строют их - а я не могу. А охранники же видели, как они меня били. Командует: «Взять под руки!» - им же нужно меня сдать. Они меня волоком километра четыре или пять тащили - заключенные. А мне не то, что больно, а невозможно. Притащили меня к лагерю с этой колонной. А там встречали с музыкой - специально для раздражения заключенных такое делали.
Оттащили меня в барак, заволокли к этим священникам, с которыми я лежал. Они смотрят: «Ой-ой-ой, до чего дошло, что убивают на работе!» А я был в бригаде, плотницкой, там были азербейджаны. Там часть и русских было, но бригадир был азербейжан. И наши попы мулле говорят: «Это же в вашей бригаде его взяли. Да что ж вы отдали его в Дикую Бригаду-то?! Зачем он рассказал, что Саша в праздник не работает? Что ж вы не могли, чтоб он у вас день какой не поработал?!» Ну, мулла это выслушал, и ему так неудобно! Он этих азербежан вызывал — мне потом рассказали — и давай на своем языке чесать: «Вы что делаете, разве так можно? Вы же сами заключенные! Зачем сдали его туда?! Ну, защитил бы его там как-нибудь...»
Ну а я лежу. Надо что-то делать со мной - завтра же на работу погонят. А доложить ежли начальству — они тогда меня вообще убьют, эти уголовники, я ж там с ними в лагере. Попы ребятам говорят: «Вы пойдите Тухмакову, скажите, такое дело.» Там был рязанский фельдшер, верующий, он при больнице работал. Он прибежал, засуетился, побежал к вольным врачам: «так и так, там человек верующий, его за праздник изуродовали, что делать?»
Они сразу же скомандовали, чтобы притащили меня в больницу. Посмотрели, видят, что мое дело плохое. Как тут? Оформлять меня, как будто изуродовали — это надо заводить следствие, это же дело судебное. Ну и приписывают мне какую-то болезнь - остыл или что-то, на двадцать дней. Ну и азербежан-бригадир приходит ко мне в больницу, проведать. Он мне говорит: «Прости, Саш, больше я тебя не трону, никуда не буду сдавать.» Но он мне не сказал, что мулла им накрутил. Это после мне, когда я из больницы пришел, рассказали... Пролежал я двадцать дней, и меня выписывают: «Мы тебя больше не можем держать». А я все равно не могу работать. Позвоночник долго болел. Но он мне говорит, этот бригадир: «Знаешь что, Саша, я тебя больше не трону. Ты иди где-нибудь потише, подальше, чтоб не видело начальство. Ты веди себя, так чтоб меня не подвел, и я тебя...» А там объекты были, стройки - и двухэтажные, и всякие. Там можно и работать, и не работать. Пришел на работу - хотишь, зарабатывай себе пайку, хотишь, не зарабатывай. Скажут: он там работае - а я, может, еще где. Ну я ушел, отработали день, привели в лагерь, он докладывает: «работал». Напишет там, что я там что-нибудь поделал, чтобы я немножко хлеба получил, а день себе забирает. И тем самым он меня держал. И говорит: «Ты больше не ходи, не заявляй, что ты не будешь в праздники работать, потому что они тебя добьют. Мы тебя тут все как-нибудь скроем...»
Ну и я уже в праздник там, в бригаде, они меня покрывають. Но за мной следят - я на особом учете. Там, в лагере, хуже, чем на воле. Дураков подкупают, и они следят друг за другом - чтоб подслухать, где что против власти. Там работали над каждым, особенно в 58-ой. Такая там была торговля, сексот на сексоте, продает брат брата. Сексоты такие были дешевые - у него срок двадцать пять лет, на издохе сам, а продает другого.
Просто ужас.
И однажды меня вызывает оперуполномоченный. Там в бараке, при входе - в одну сторону сушилка, а в другую комнатка нарядчика.
– Ну вот что, Перепеченых, у тебя срок десять дет. Мы тебе можем пойти навстречу, скостим по двум третям - через три года будешь дома. А то ты, видишь, больной...
– Как это?..
– Ты нам помоги в работе. Тут есть разные люди - такой-то вот есть, такой-то...
Я на него смотрю:
- Торговать что ли людей? Да какой же я тогда православный? Я тогда Иуда буду. Я на это дело не пойду.
Он как бросился на меня! Как сунул меня в дверь - я ее открыл, вылетел оттудова, даже лбом ударился. Прихожу, ребята меня спрашивают:
– Что это он тебя вызывал?
– Да что, вербовал торговать вами.
И тут же в это время другого вызывають. Ему 25 лет сроку. А они к этой комнате, к дверям и подслухывают. Кум его вербует - а он соглашается - следить, продавать, как они научат. Ну они отошли, озлели. Он вышел — его как начали нянчить, месить от пола до потолка. Как они издевались над ним, это ужас. Изуродовали, поотбили ему всё там. Он без сознания. Я думаю: как бы и мне чего не было, хоть я и рассказал, - тут же одни такие, а другие убьют тут же. Люди там по 25 лет - ему уж все равно, он на самом деле убить готов. На второй день на работу, а они его - как заболел. Он очнулся, они говорят: «Ежли расскажешь, что тебя били, убьем...» А он не помнит ничего.
И уже особую за мной слежку, особых наседок. А я откровенно разговаривал - про антихриста, как и чего. Я, как сказать, считал это естественным. Ну они: «ха-ха, ха-ха», смеются... И они меня, короче, зачислили. Там избавлялись от неисправимых - выудили с 58-ой статьи 83 человека - рецидивисты всякие, особые политики, один был даже видный из партийных, забыл, как его звали, или которые у немца работали агитаторами — контрики, короче.
Собрали нас всех, две тыщи человек, на улицу, охрана кругом. Кто сидим там, кто лежим, по картотеке вызывают. А я задремал. Там Водмяго, западник был - я у него на коленях — и как-то задремал. И вижу сон — я пою: «А вдали, за синим морем оставил родину свою, оставил мать свою старушку…» - он меня толкает: – Вставай, на твою букву пошло. Я говорю: я сон видал такой. - О-о, это ты теперь мать не увидишь... Ну и меня вызывают. Ну, мы с ним попрощались — и на этап отвели нас. Там со всех лагерей полный состав набрали, человек восемьсот. И в Колыму.
Двадцать двое суток ехали до бухты Ванино. В Иркутске останавливали, мыли - нас через десять суток надо мыть. А на двадцать вторые привозят нас на Дальний Восток, в Совгавань, бухта Ванино. Через Амур паромом - тогда еще там не было моста. Привозят, заводят в лагерь. Подполковник залез на бочку, шумит: «Мужики ко мне! Суки налево! Воры в сторону! Красные Шапочки направо! Махновцы туда! Овчарки сюда!..» Там всякой породы - я сроду не слыхал, тут только услышал. Ну вор – это законник. Он, якобы, мужика не обижал. Грабить он только должён какого-нибудь туза — он, как бы, честный вор. И работать он не должён в лагере.
Суки – это изменники воровского закона. Все же воришки подчиняются главарю, Вору. Начальство заставляет работать, а Вор крысятникам скажет: «не ходи на работу» - и они не пойдут. А некоторые пошли на службу администрации, ссучились. Продавали, гнали других — это суки. Ежли попадет сука с вором, они зарежут друг друга. А махновцы – это воры по методу Махна: били всех подряд, не признавали никого – ни воров, ни начальства. Овчарки – тоже. Красные Шапочки – это хвосты подметали чекистам, на них работали. Мясники – это кто сорок душ побил. Ну а мы 58-я, мужики, контрики. Там всякой масти преступного мира - и все друг на друга, сейчас они порежутся! Почему он и разделяет их. Там, в Совгавани, восемнадцать зон было — одна за другой стоят, перегорожены.
Стали женщин выгружать, разводить. Там женщин было вагона два, наверное. И тут – страшное дело! Женщины смешались с мужчинами, такая пошла бардажня, такой сексуализм получился! Прям в окрытую любовь, при всех! Как скотина. Там страшный позор! Вот ежели б зафотографировать, история не может поверить! Начальство - с автоматов, разбивают — а бесполезно, ничего не сделаешь с ними. Стрелять же в упор не будешь.
***
Ну, короче, погрузили. В ночь пароход загудел — У-у-у-у... В ночь все не спят, потому что проигранные - как, кто его знает - может, приколят тебя или что? Потом говорят - Сахалин, объезжаем... Заходим в Охотское море — и пошла качать нас. Тут уже не то, что Татарский пролив - уже начали штормы, уже нехорошо, качка. Волны громадные - пароход — ууух — вниз - обратно. Все рвут. Каша стоит овсяная, никто ее не ест. А голодные ведь. Все расстроены — повезли, уже видно, куда-то далеко. И неизвестно - может, не вернешься. День, два, три, неделя. «Джурма» эта идет двенадцать километров, тихо-тихо идет.
В трюме сидишь - не различаешь день с ночью. Там свет всегда горит. Узнаешь, когда вылезешь на палубу. На пароходе, там уже никто не охраняет - куда ты там побежишь? Пожалуйста, выходи на палубу, гляди. Ничего там не видно: туман и всё - ни неба, ни земли. Там охрана есть, сопровождающая - у них отдельная каюта. А ты никуда не пойдешь. Такая буря, что тебя там снесет сразу, совсем снесет. Как даст волна - тебя водой. Там ничего не видать!
Поехали — и там уже независимо, кто ты: разбойники, бандиты — все вместе. А как раз с наших башкирских людей были проигранные. И одного азербежана преступный мир решил убить. Он азербежан, но такой, хороший парень. Это перед Камчаткой, уже далеко от Магадана. Такой шторм пошел!
С пароходом что делалось! Пришли — там же переходы, куда хотишь, переходи. А ничего металлического нет же - сняли с него кальсоны, на его кальсонах повесили. Вешали страшно, он сопротивлялся, кричал, просто ужас: «Помогите, братцы, помогите, братцы..» И никто. Тама хотел один - они его пригрозили: и его повесят. Азербайджанцев там трое, кажется, было - они чувствуют, что ничего не сделают. Ну а нам, русским вообще. Русского будут бить – он будет сидеть.
И вот повесили этого азербайджана. И видит начальство - надзиратели заглядывают. Хотели выбросить — там выбрасывают обычно, не будет же он двенадцать дней лежать, завоняет. И акулы жрали. Там, говорят, акулы идут - уже знают, что идет пароход, могут быть жертвы. Ну мы упросили: «Вы хоть не бросайте в море, мы похороним на суше». Кое-как упросили. Они ж не говорят, куда нас везут, а он уже начал припахивать. Но, кажется, на третий день смотрим - Камчатка. Вышел капитан корабля и говорит: «Да, граждане заключенные, штормы были. Но, я бы сказал, вы все же счастливые - было здорово опасно...» А он лежит.
***
А у меня в пароходе украли фуфайку. Пошел за супом, пришел – телогрейки нету. А там оно лето, а как у нас осень глубокая. Видим, снег еще не дотаян - тает так немного, бежит вода. Чичер, дождь. Я раздетый - и я просто в панике.
Построили - одна колонна, другая, третья - человек по шестьдесят. Командуют: «Взять друг друга под руки! Не разговаривать! Прыжок вверх, в сторону считается побег! За малейшее нарушение будем стрелять без предупреждения...» И так строго, такой страх! Они уже человеческий образ потеряли, эти чекисты, они там служат годами, заглотили, может, тысячи.
Под таким строгим ведут! Километров пятнадцать проведут – привал. А я раздемши, без фуфайки. Остался в спецовке - тюремный кителек, нательная рубашка и всё. Пока идешь, что вроде греешься, а сели - чичер морской ужасный, сырость. Я весь мокрый. И камень, вечная мерзлота. Люди с фуфайками, хоть подстелют под себя, а мне не на чем. А у одного украинца была лишняя душагрейка. Он как-то там ее сохранил - они ж отнимали. Он видит, что я погибаю - он этой шубейкой бросает через людей, чтобы до меня долетела. Как пошла очередь с автомата! Шум, мат, крик! Надо бы спросить, а он просто кинул. Пошли его в пинки месить... Но тут весь народ восстал: «Да что вы делаете! Человек погибает!» Они залпы стрелять. Люди кричат: «Стреляйте нас всех!» Ну нет-нет и успокоились. Они все же дали душагрейку. Я его часто вспоминаю, спаси его Господи. Он был проигранный.
Ну строиться и обратно бредем. Я эту шубейку одел, пошел под таким гнетом, под таким ужасом - и природа сама создает мораль.Ну там уж, действительно, идешь и не разговариваешь. Прошли, может, семьдесят километров - ночь. А какая ночевка, когда там вечная мерзлота? Заснешь – остынешь. Я на эту шубейку прилягу. Камень холодный, мох сырой. Берешь мох сверху - в глубине он холодный, подсушишь, на него фуфайка - хоть отдохнуть.
Три дня мы шли. Уже до того дошлись, что не то, что под руки - и один по одному-то не можем идти. Повывернули все ноги, измучились просто.
Малейшее какое движение - поверху стреляют, шумят, грозят. Паек мы с голодухи поели в первый день, идем на голодняках. Пайка там 600 грамм на день и по хвосту хамсы. Ежли приварок какой-нибудь был, а то рыба вместо приварка. Она соленая, поешь, пить охота. Но пить-то там — пей, на сопках снег, с сопков бежит вода.
На третий день уже обессилели, цепляются друг на друга. Они, хотя жестко с нами, видят, что мы уже еле живые. Они уж не заставляют нас под руки, уже как хошь иди. Некоторые падают совсем. Конвой командует: «Взять слабых под руки!» Который посильней, тащи совсем упадшего. На мне повисли двое с двух сторон: «Саша, спасай, не дай погибнуть.» Уже все, им каюк. Я волоку, а сам еле иду. Я, правда, молодой здоровый был. А куда деваться, тащить надо.
День кончается, доходим километров 30 до лагеря — смотрим, начинается дорога, из камня выложена. Легче, уже можно идти ровно. Заключенные работают, дорогу проложивают. И смотрим: вокруг черепа лежат, кости рук, ног, там крестик стоит. Мы спрашиваем: «Что это у вас за кости?» Сразу очередь - конвой орет: «Молчать! Не разговаривать! Не ваше дело!» Этих, этих гонют, стреляют. «Итить! Придете узнаете...» Ну и мы сразу в страх, потому что видим, что это место гиблое.
Приведено в сокращении.
Шура Буртин, Русский Репортер
Оригинал публикации
Русский крестьянин о ГУЛАГе
Раздел: История | Просмотры: 16449 | Комментарии: 35