Рейтинг публикаций
Лучшие комментарии дня
Календарь новостей
«    Март 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Лучшие комментарии недели
Лучшие комментарии месяца
Обсуждаемое за неделю
Обсуждаемое за месяц
Последние публикации
Сам уже в окопе, старый ...

Спикера Курултая Башкирии возмутило отсутствие очередей из желающих пойти на ...
  29.03.2023   38356    3123

Зря карлик ползал на ...

Главные заявления Владимира Путина и Си Цзиньпина по итогам переговоров в ...
  21.03.2023   22133    73

Военный преступник. ...

Международный уголовный суд (МУС), расположенный в Гааге, выдал ордер на арест ...
  17.03.2023   14997    69

Молодежь в гробу видала ...

Глава ВЦИОМ пожаловался, что новое поколение российской молодёжи ставит личное ...
  16.03.2023   39919    32

Пыня пошутил над холопами ...

Путин призвал судей защищать права и свободы россиян. Путин назвал эффективную ...
  14.02.2023   19104    273

Борьба дерьма с мочой ...

Сообщают о неком циркулярном письме министерства обороны, которое предложило ...
  12.02.2023   43036    22

Ублюдочный путинизм в ...

Министерство юстиции России включило в реестр иностранных агентов певицу ...
  11.02.2023   29092    33

Фильм о преступлениях ...

В декабре 2003 года в Башкирии совпали выборы в Госдуму и выборы президента ...
  15.01.2023   20230    252

Утилизация холопов, ...

Путин назвал положительной динамику военной спецоперации на Украине. Президент ...
  15.01.2023   14662    8

Подох этот, подохнет и ...

Сегодня, 11 января, так и не дожив до суда, скончался Муртаза Рахимов. Ему было ...
  12.01.2023   40546    80

Читаемое за месяц
Архив публикаций
Март 2023 (4)
Февраль 2023 (3)
Январь 2023 (5)
Декабрь 2022 (4)
Ноябрь 2022 (3)
Октябрь 2022 (1)

Русский крестьянин о ГУЛАГе

  • Опубликовано: Егерь | 15.06.2014
    Раздел: История | Просмотры: 33667 | Комментарии: 35
2



Привезли в Башкирию, Ишимбайские лагеря. Там открылись новые нефтяные промыслы — только-только, еще не было ни бараков, ничего. Там не один лагерь, штук шесть - один лагерь, потом другой, третий — так километра по два друг от друга. Много заключенных - тысяч двенадцать, иль пятнадцать что ли. Там выводили когда на работу - колоннами идут, страшное дело.

Русский крестьянин о ГУЛАГе


Привезли: вот палатки вам, разворачивайте, лес привезем — стройте себе бараки. Палатки раскинули на снегу. Пока к весне мы, конечно, дрыгалей давали там. Мороз. А убор какой? Фуфайки. Все сняли - в свое обмундировали. «Стройте себе бараки, тут будете жить и работать. И будете строить город Ишимбай.» Столбики поставили, потом проволка, потом забор, Понавезли леса, досок — мы понарубили кое-как, стали строить бараки, такие финские, из досок, щитовые. Быстро их там сооружали - из досок быстрее же построишь. Там сквозняк!



Кухни поставили военные, на колесах. На улице готовили - мы с ведрами ходили за супом, за хлебом. И там горе-страсть: блатные, из преступного мира, эти кухни растаскивают - оно же под открытым небом все. Там дают рыбы сколько-то для приварку, жиров дают сколько-нибудь - всего ничего - и того нам не попадает. Блатные забирают - а повора что они сделают? Все порастащут - рыбу, приправы - и кашу даже растащат! А мужикам одна вода. Мы пойдем: суп - и тот кандей.

И невозможно: до того мы не доедаем - уже некоторые не могут даже работать. А там большинство пленные - которые были у немца, и им дали по двадцать пять лет. Ребята еще у немца хватили в лагерях. Они говорят: «Немцы казнили и свои казнят! Мы думали к своим прийти - а тут еще хлеще!»

И власовцев много было. А во власовцы брали самых мощных, сильных. Там белорусы были такие - метр девяносто, в плечах чуть не метр – здоровые!

И они тоже доходят - люди крупные, им питание надо.

Ну мы смотрели, смотрели: что делать? Стали уже возмущаться. Начальство подходит: «Что ж вы нас погибать привезли?! Смотри, растаскивают, мы уже доходим...» А начальство: «А что ж вы? У вас растаскивают, а вы смотрите. Вы дали б им хороших!» - Сами чекисты говорят!

Те пришли забирать — а им мужики: «Почему вы забираете?!» Те на них — и пошел рукопашный бой. Делали бараки — так дали топоры, лопаты, кирки, понавезли кирпич. И похватали кто лом, кто топор - и на преступный мир. Там же власовцы, бандеровцы, люди-вояки. И получилась битва по всему лагерю — в бараках, на улицах. Примерно пополам там было преступного мира и 58-ой статьи, всего две с половиной тысячи. И убитых сколько было и сколько изуродовали!

Ну я как верующий в этом не участвовал. Наш воронежский этап лежит - нас тридцать три человека, мы как вместе приехали, так вместе и были. Лежим на нарах, я говорю: «Хлопцы, я не пойду, а вы как хотите. Вы не были еще в лагере, а я был уже, представляю, что это получится». И они, правда, не пошли.

Начальство сами натравили — и уже сами не рады. Очереди автоматов, пулеметов — бесполезно, тут стрелять всех надо. Собаки, пожарные машины трансбоями – не разобьешь. Весь день бились - ну, кое-как ночью усмирились. Убрали трупы, ранетых там - ума не дашь!

Они тогда сразу на другой день нас разделять: зону пополам, 58-ю отдельно - они нас называли «контрики» - а преступный мир отдельно. То мы в бараках все вместе были. Разделили колючей проволокой.

А кухня была общая также — уже кухню построили. Мы стали туда ходить - наливали суп нам в вёдры, и мы брали и носили себе в зону, пятьдесят восьмую. Там идешь бригадой, один-два нельзя - иначе дадут по подносу, хлеб летит - а ты остаешься голодным. Нападали на нас там - они попроиграли многих, старались убивать - надо же отомстить, кто с ними дрался. Играют в карты - проигрался ты, платить нечем - вот убей этого человека. Или прям под человека играют - кто из нас должен убить. И те, которые проигранные, знали тоже, они опасались.

А мы, верующие, старались держаться поближе, собрались как бы в кучу. Там всевозможные христиане сидели и духовенство - ксёндз, субботник, наши священники, мулла-азербайджанец. У нас уголок такой - все мы как поближе. Были там рязанские - такие хорошие ребята, истинно-православные - Тухмаков, Ялхимов - не знаю, остались ли они живые. Ялхимов тоже в празники не работал, а Тухмаков при больнице был — он работал. Он больной был - так я не знаю, погиб он, наверное. Было западников много особенно, с Буковины - у них такая бандерская идея, за самостийную Украину. Они ненавидели тут все, считали: русские всё продали, поломали церква.

А я держался поближе к священникам - чтобы у них посоветовать, спросить. Мы спали рядом - вот наши нары и их тут - трое священников, и мулла мусульманский. Но я вижу: из священников двое как бы и не похожи на священников, только один похож частью. Эти два перед чекистами служили прям, как артисты. Думаю, что такое: священники, а дружат с чекистами, на любое клюнут. Они уже всё, пошли на сторону коммунистов, их как вроде победили. А один был смиренный такой, побольше молчал. Что-то сидит, задумается, писал ноты там разные. Ну я вижу, что есть у него что-то божественное - я к нему поближе. Он был со мной откровенен и разговаривал. Я его называл «отец Михаил», а он:

– Знаешь что, не называй меня отцом.
– А почему? Вы же священник.
– Я расписался, что нет Бога. Ни загробной жизни, ничего.

Говорит: «Никого из нас, из священников, эта чаша не миновала...» То есть все, какие священники, они это прошли - чтобы подписался, отказался от веры Православной. Не распишешься - расстреляют. Всех попроверили. А некоторые расписались, а им говорят: «Раз Богу ты изменил, значит, и нам изменишь,» - и в Байкал. «И поэтому я не священник...» Ну я чувствую, он как бы мучается в душе, кается. Потому что священник должён идти прямо, не должён ни в каких условиях соглашаться с антихристом. И я сожалел его, понимал, что он заслуживает внимания - хотя он и был покоренный врагам.

Был ксёнз, польский священник. Он там жил как-то под нарами, лежал. Тот, прям, провидел всё. Всё рассказывает - кто я есть, что у меня за вера, мое намерeние даже говорил, всё-всё: «Вот твой отец такой...». Такой человек был. «Я вижу, я всё вижу. Знаешь, я работал юристом...» - и он что-то наподобие магии изучил, не знаю. Говорит: «Эх, прошел бы ты со мной вместе, я б за тебя и душу положил...» И они его знали, что он такой человек, - и с ним тоже вели особую борьбу. Он им не покорялся, не работал - ну и они его сломили. Они там его били - он рассказывал: комната такая — взяли, кровью скотской облили стены - на страх взять, мол, тут убивают. И давай его колотить. А он им говорит: «А что вы кровью скотской-то облили?» Они еще сильней! И когда они его сломили, он говорит: «Теперь я ничего не вижу, теперь я как и все...»

Ну я с ним советовался: «Вот видите, я не работаю, а некоторые говорят: надо работать...» А он мне говорит - он так на ломанном языке говорил - «Знаешь, я тебе скажу. Ты православный - не оставляй свою православную веру. Иди так, как ты научён...»

Ну я решил, как мне приказывал отец, в праздники работать грех. А другие верующие большинство работали, и священники ходили на работу. А меня гонят на работу, а я отвечал: «Я – истинно-православный христианин, в праздник работать не буду».

Они меня в изолятор. А изолятор там был такой как яма - ровно с землей, как погреб. Туда меня вниз опускают, там вонь, параша, по стенам течет. Там даже невозможно дышать, потому что яма. Десять суток отсижу - обратно на работу. Раза три или четыре садили. Один праздник, второй - они там подряд получаются. И потом все же я вышел. И обратно меня на развод. А когда выводят на работу, на вахте, ежели не работаешь - или обуви у тебя нет, не в чем идтить, проиграл или что, или заболел, какая другая причина — уходи в сторону. Я опять отхожу в сторону.
– А ты что?
– Сегодня великий праздник, Воздвиженье, я на работу не могу...

Воздвиженье Креста - это уже перед осенью. Я в жизни своей не слышал, чтобы в праздник такой работали. Так что я не могу.
- А! Не можешь? В Дикую Бригаду его!

А Дикая Бригада – там самые отпетые, самый отброс мира. Хозяева блатные, всевозможные уркаганы, такие все оторвы - ума не дашь. "Во субботу мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день..." Они работают только под силом оружия — а так их не заставишь. Их там заставляли работать отдельно, на тяжелых работах. Там некоторые воры, воровских убеждений - им вообще не положено работать. Они заставляли тех, кто бы им заработал пайку, а сами не работали.

Ну и погнали меня в Дикую Бригаду - там, мол, заставят его работать. Я сопротивляюсь - они меня волоком и оттащили. Километров пять нас отвели за зону - там землю копали, дорогу вели, тяжелые такие работы. Привели меня туда с этой бригадой. Подходит один: «Ты мне должён заработать семьсот грамм...» Тогда пайка была самая большая семьсот грамм. Второй: «И мне семьсот...» Я говорю:
– Я не работаю, сегодня праздник.
– Как не работаешь?
– Я сидел в изоляторе, меня насильно вытащили. Я и власти заявляю, что не могу в праздник работать.

Он так, он сяк, кулаками, а потом взял лом - и как перепоясал меня по позвоночнику, вдоль спины. Я так и протянулся. Тут, правда, с вышек охрана видит - дали очередь поверх с автомата - они отошли. А я не могу, лежу. У меня и руки, и ноги отказали просто. Лежу, как труп. Ни вздохнуть, ни разогнуться, ни согнуться. Обед уж, обедать - а я встать не могу. Подходит вечер, надо гнать нас уже в лагерь, строют их - а я не могу. А охранники же видели, как они меня били. Командует: «Взять под руки!» - им же нужно меня сдать. Они меня волоком километра четыре или пять тащили - заключенные. А мне не то, что больно, а невозможно. Притащили меня к лагерю с этой колонной. А там встречали с музыкой - специально для раздражения заключенных такое делали.

Оттащили меня в барак, заволокли к этим священникам, с которыми я лежал. Они смотрят: «Ой-ой-ой, до чего дошло, что убивают на работе!» А я был в бригаде, плотницкой, там были азербейджаны. Там часть и русских было, но бригадир был азербейжан. И наши попы мулле говорят: «Это же в вашей бригаде его взяли. Да что ж вы отдали его в Дикую Бригаду-то?! Зачем он рассказал, что Саша в праздник не работает? Что ж вы не могли, чтоб он у вас день какой не поработал?!» Ну, мулла это выслушал, и ему так неудобно! Он этих азербежан вызывал — мне потом рассказали — и давай на своем языке чесать: «Вы что делаете, разве так можно? Вы же сами заключенные! Зачем сдали его туда?! Ну, защитил бы его там как-нибудь...»

Ну а я лежу. Надо что-то делать со мной - завтра же на работу погонят. А доложить ежли начальству — они тогда меня вообще убьют, эти уголовники, я ж там с ними в лагере. Попы ребятам говорят: «Вы пойдите Тухмакову, скажите, такое дело.» Там был рязанский фельдшер, верующий, он при больнице работал. Он прибежал, засуетился, побежал к вольным врачам: «так и так, там человек верующий, его за праздник изуродовали, что делать?»

Они сразу же скомандовали, чтобы притащили меня в больницу. Посмотрели, видят, что мое дело плохое. Как тут? Оформлять меня, как будто изуродовали — это надо заводить следствие, это же дело судебное. Ну и приписывают мне какую-то болезнь - остыл или что-то, на двадцать дней. Ну и азербежан-бригадир приходит ко мне в больницу, проведать. Он мне говорит: «Прости, Саш, больше я тебя не трону, никуда не буду сдавать.» Но он мне не сказал, что мулла им накрутил. Это после мне, когда я из больницы пришел, рассказали... Пролежал я двадцать дней, и меня выписывают: «Мы тебя больше не можем держать». А я все равно не могу работать. Позвоночник долго болел. Но он мне говорит, этот бригадир: «Знаешь что, Саша, я тебя больше не трону. Ты иди где-нибудь потише, подальше, чтоб не видело начальство. Ты веди себя, так чтоб меня не подвел, и я тебя...» А там объекты были, стройки - и двухэтажные, и всякие. Там можно и работать, и не работать. Пришел на работу - хотишь, зарабатывай себе пайку, хотишь, не зарабатывай. Скажут: он там работае - а я, может, еще где. Ну я ушел, отработали день, привели в лагерь, он докладывает: «работал». Напишет там, что я там что-нибудь поделал, чтобы я немножко хлеба получил, а день себе забирает. И тем самым он меня держал. И говорит: «Ты больше не ходи, не заявляй, что ты не будешь в праздники работать, потому что они тебя добьют. Мы тебя тут все как-нибудь скроем...»

Ну и я уже в праздник там, в бригаде, они меня покрывають. Но за мной следят - я на особом учете. Там, в лагере, хуже, чем на воле. Дураков подкупают, и они следят друг за другом - чтоб подслухать, где что против власти. Там работали над каждым, особенно в 58-ой. Такая там была торговля, сексот на сексоте, продает брат брата. Сексоты такие были дешевые - у него срок двадцать пять лет, на издохе сам, а продает другого.

Просто ужас.

И однажды меня вызывает оперуполномоченный. Там в бараке, при входе - в одну сторону сушилка, а в другую комнатка нарядчика.

– Ну вот что, Перепеченых, у тебя срок десять дет. Мы тебе можем пойти навстречу, скостим по двум третям - через три года будешь дома. А то ты, видишь, больной...

– Как это?..

– Ты нам помоги в работе. Тут есть разные люди - такой-то вот есть, такой-то...

Я на него смотрю:

- Торговать что ли людей? Да какой же я тогда православный? Я тогда Иуда буду. Я на это дело не пойду.

Он как бросился на меня! Как сунул меня в дверь - я ее открыл, вылетел оттудова, даже лбом ударился. Прихожу, ребята меня спрашивают:

– Что это он тебя вызывал?

– Да что, вербовал торговать вами.

И тут же в это время другого вызывають. Ему 25 лет сроку. А они к этой комнате, к дверям и подслухывают. Кум его вербует - а он соглашается - следить, продавать, как они научат. Ну они отошли, озлели. Он вышел — его как начали нянчить, месить от пола до потолка. Как они издевались над ним, это ужас. Изуродовали, поотбили ему всё там. Он без сознания. Я думаю: как бы и мне чего не было, хоть я и рассказал, - тут же одни такие, а другие убьют тут же. Люди там по 25 лет - ему уж все равно, он на самом деле убить готов. На второй день на работу, а они его - как заболел. Он очнулся, они говорят: «Ежли расскажешь, что тебя били, убьем...» А он не помнит ничего.

И уже особую за мной слежку, особых наседок. А я откровенно разговаривал - про антихриста, как и чего. Я, как сказать, считал это естественным. Ну они: «ха-ха, ха-ха», смеются... И они меня, короче, зачислили. Там избавлялись от неисправимых - выудили с 58-ой статьи 83 человека - рецидивисты всякие, особые политики, один был даже видный из партийных, забыл, как его звали, или которые у немца работали агитаторами — контрики, короче.

Собрали нас всех, две тыщи человек, на улицу, охрана кругом. Кто сидим там, кто лежим, по картотеке вызывают. А я задремал. Там Водмяго, западник был - я у него на коленях — и как-то задремал. И вижу сон — я пою: «А вдали, за синим морем оставил родину свою, оставил мать свою старушку…» - он меня толкает: – Вставай, на твою букву пошло. Я говорю: я сон видал такой. - О-о, это ты теперь мать не увидишь... Ну и меня вызывают. Ну, мы с ним попрощались — и на этап отвели нас. Там со всех лагерей полный состав набрали, человек восемьсот. И в Колыму.

Двадцать двое суток ехали до бухты Ванино. В Иркутске останавливали, мыли - нас через десять суток надо мыть. А на двадцать вторые привозят нас на Дальний Восток, в Совгавань, бухта Ванино. Через Амур паромом - тогда еще там не было моста. Привозят, заводят в лагерь. Подполковник залез на бочку, шумит: «Мужики ко мне! Суки налево! Воры в сторону! Красные Шапочки направо! Махновцы туда! Овчарки сюда!..» Там всякой породы - я сроду не слыхал, тут только услышал. Ну вор – это законник. Он, якобы, мужика не обижал. Грабить он только должён какого-нибудь туза — он, как бы, честный вор. И работать он не должён в лагере.

Суки – это изменники воровского закона. Все же воришки подчиняются главарю, Вору. Начальство заставляет работать, а Вор крысятникам скажет: «не ходи на работу» - и они не пойдут. А некоторые пошли на службу администрации, ссучились. Продавали, гнали других — это суки. Ежли попадет сука с вором, они зарежут друг друга. А махновцы – это воры по методу Махна: били всех подряд, не признавали никого – ни воров, ни начальства. Овчарки – тоже. Красные Шапочки – это хвосты подметали чекистам, на них работали. Мясники – это кто сорок душ побил. Ну а мы 58-я, мужики, контрики. Там всякой масти преступного мира - и все друг на друга, сейчас они порежутся! Почему он и разделяет их. Там, в Совгавани, восемнадцать зон было — одна за другой стоят, перегорожены.

Стали женщин выгружать, разводить. Там женщин было вагона два, наверное. И тут – страшное дело! Женщины смешались с мужчинами, такая пошла бардажня, такой сексуализм получился! Прям в окрытую любовь, при всех! Как скотина. Там страшный позор! Вот ежели б зафотографировать, история не может поверить! Начальство - с автоматов, разбивают — а бесполезно, ничего не сделаешь с ними. Стрелять же в упор не будешь.

***

Ну, короче, погрузили. В ночь пароход загудел — У-у-у-у... В ночь все не спят, потому что проигранные - как, кто его знает - может, приколят тебя или что? Потом говорят - Сахалин, объезжаем... Заходим в Охотское море — и пошла качать нас. Тут уже не то, что Татарский пролив - уже начали штормы, уже нехорошо, качка. Волны громадные - пароход — ууух — вниз - обратно. Все рвут. Каша стоит овсяная, никто ее не ест. А голодные ведь. Все расстроены — повезли, уже видно, куда-то далеко. И неизвестно - может, не вернешься. День, два, три, неделя. «Джурма» эта идет двенадцать километров, тихо-тихо идет.

В трюме сидишь - не различаешь день с ночью. Там свет всегда горит. Узнаешь, когда вылезешь на палубу. На пароходе, там уже никто не охраняет - куда ты там побежишь? Пожалуйста, выходи на палубу, гляди. Ничего там не видно: туман и всё - ни неба, ни земли. Там охрана есть, сопровождающая - у них отдельная каюта. А ты никуда не пойдешь. Такая буря, что тебя там снесет сразу, совсем снесет. Как даст волна - тебя водой. Там ничего не видать!

Поехали — и там уже независимо, кто ты: разбойники, бандиты — все вместе. А как раз с наших башкирских людей были проигранные. И одного азербежана преступный мир решил убить. Он азербежан, но такой, хороший парень. Это перед Камчаткой, уже далеко от Магадана. Такой шторм пошел!

С пароходом что делалось! Пришли — там же переходы, куда хотишь, переходи. А ничего металлического нет же - сняли с него кальсоны, на его кальсонах повесили. Вешали страшно, он сопротивлялся, кричал, просто ужас: «Помогите, братцы, помогите, братцы..» И никто. Тама хотел один - они его пригрозили: и его повесят. Азербайджанцев там трое, кажется, было - они чувствуют, что ничего не сделают. Ну а нам, русским вообще. Русского будут бить – он будет сидеть.

И вот повесили этого азербайджана. И видит начальство - надзиратели заглядывают. Хотели выбросить — там выбрасывают обычно, не будет же он двенадцать дней лежать, завоняет. И акулы жрали. Там, говорят, акулы идут - уже знают, что идет пароход, могут быть жертвы. Ну мы упросили: «Вы хоть не бросайте в море, мы похороним на суше». Кое-как упросили. Они ж не говорят, куда нас везут, а он уже начал припахивать. Но, кажется, на третий день смотрим - Камчатка. Вышел капитан корабля и говорит: «Да, граждане заключенные, штормы были. Но, я бы сказал, вы все же счастливые - было здорово опасно...» А он лежит.

***

А у меня в пароходе украли фуфайку. Пошел за супом, пришел – телогрейки нету. А там оно лето, а как у нас осень глубокая. Видим, снег еще не дотаян - тает так немного, бежит вода. Чичер, дождь. Я раздетый - и я просто в панике.

Построили - одна колонна, другая, третья - человек по шестьдесят. Командуют: «Взять друг друга под руки! Не разговаривать! Прыжок вверх, в сторону считается побег! За малейшее нарушение будем стрелять без предупреждения...» И так строго, такой страх! Они уже человеческий образ потеряли, эти чекисты, они там служат годами, заглотили, может, тысячи.

Под таким строгим ведут! Километров пятнадцать проведут – привал. А я раздемши, без фуфайки. Остался в спецовке - тюремный кителек, нательная рубашка и всё. Пока идешь, что вроде греешься, а сели - чичер морской ужасный, сырость. Я весь мокрый. И камень, вечная мерзлота. Люди с фуфайками, хоть подстелют под себя, а мне не на чем. А у одного украинца была лишняя душагрейка. Он как-то там ее сохранил - они ж отнимали. Он видит, что я погибаю - он этой шубейкой бросает через людей, чтобы до меня долетела. Как пошла очередь с автомата! Шум, мат, крик! Надо бы спросить, а он просто кинул. Пошли его в пинки месить... Но тут весь народ восстал: «Да что вы делаете! Человек погибает!» Они залпы стрелять. Люди кричат: «Стреляйте нас всех!» Ну нет-нет и успокоились. Они все же дали душагрейку. Я его часто вспоминаю, спаси его Господи. Он был проигранный.

Ну строиться и обратно бредем. Я эту шубейку одел, пошел под таким гнетом, под таким ужасом - и природа сама создает мораль.Ну там уж, действительно, идешь и не разговариваешь. Прошли, может, семьдесят километров - ночь. А какая ночевка, когда там вечная мерзлота? Заснешь – остынешь. Я на эту шубейку прилягу. Камень холодный, мох сырой. Берешь мох сверху - в глубине он холодный, подсушишь, на него фуфайка - хоть отдохнуть.

Три дня мы шли. Уже до того дошлись, что не то, что под руки - и один по одному-то не можем идти. Повывернули все ноги, измучились просто.

Малейшее какое движение - поверху стреляют, шумят, грозят. Паек мы с голодухи поели в первый день, идем на голодняках. Пайка там 600 грамм на день и по хвосту хамсы. Ежли приварок какой-нибудь был, а то рыба вместо приварка. Она соленая, поешь, пить охота. Но пить-то там — пей, на сопках снег, с сопков бежит вода.

На третий день уже обессилели, цепляются друг на друга. Они, хотя жестко с нами, видят, что мы уже еле живые. Они уж не заставляют нас под руки, уже как хошь иди. Некоторые падают совсем. Конвой командует: «Взять слабых под руки!» Который посильней, тащи совсем упадшего. На мне повисли двое с двух сторон: «Саша, спасай, не дай погибнуть.» Уже все, им каюк. Я волоку, а сам еле иду. Я, правда, молодой здоровый был. А куда деваться, тащить надо.

День кончается, доходим километров 30 до лагеря — смотрим, начинается дорога, из камня выложена. Легче, уже можно идти ровно. Заключенные работают, дорогу проложивают. И смотрим: вокруг черепа лежат, кости рук, ног, там крестик стоит. Мы спрашиваем: «Что это у вас за кости?» Сразу очередь - конвой орет: «Молчать! Не разговаривать! Не ваше дело!» Этих, этих гонют, стреляют. «Итить! Придете узнаете...» Ну и мы сразу в страх, потому что видим, что это место гиблое.

Приведено в сокращении.

Шура Буртин, Русский Репортер
Оригинал публикации








Связанные темы и персоны