Приглашаю почитать его статью «Из путевых заметок» (Уфимские губернские ведомости. 1895. 20, 21, 22, 23 июня).
«В Давлеканово я прибыл ровно в 11 часов утра; здесь уже ожидала меня тройка "лихих", присланная с хутора одного владельца, куда я был приглашён погостить. Давлеканово – это татарская деревня, Белебеевского уезда. Здесь имеются кумысо-лечебные заведения, и в день моего приезда я встретил много кумысников из интеллигенции. При приходе поезда все они появляются на вокзале, и последний представляет из себя станцию уездного города. В этот день Давлеканово имело довольно оживлённый вид, так как это было, во первых, в пятницу [магометане празднуют пятницу, как православные воскресенье – прим. автора], а во вторых, и базарный день. Я из любопытства отправился посмотреть базар, чтобы иметь понятие о деревенском татарском базаре. Зашёл в торговый ряд, при чём мне прежде всего бросилась в глаза целая вереница бочёнков из под кумыса, и так как это было уже часов около 12, то последний был уже уничтожен; рядом с кумысом, на разостланной на земле кошме сидел башкир, производивший торговлю дёгтем, варёною бараниною и "смолянками" для точения кос; vis-a-vis сидел другой башкир и громко приглашал покупателей галантерейных товаров; он так громко и заразительно кричал, что всякий проходящий мимо невольно обращал на него внимание. Я также оглянулся и увидел около него с десяток пуговиц разной величины и формы, аршина четыре развёрнутой ленты, нитки, три платочка и с полфунта сахару. Невольно улыбнувшись, я пошёл дальше, намереваясь достать что нибудь из лакомства, но, кроме народной карамели, ничего не нашёл; возвращаясь же к экипажу другим рядом, я видел всё то же. Около одного башкира стояло два мешёчка, из коих в одном были семечки, а в другом что то в роде кишмиша, или изюма – нельзя было скоро понять, так как больше виднелись мусор и хвостики от изюма. Когда я поровнялся с этим башкиром, то последний, подбоченившись, с чувством своего достоинства громко крикнул: "барин! что тебе нужно покупать"? Я остановился и смотрю, и так как лакомств никаких не нашёл и найти потерял всякую надежду, а хвостиков от изюма мне вовсе было не нужно, то я и купил 2 фунта семечек; но пока таковые были мне отпущены, прошло не менее пяти минут, ибо у торговца оказалась лишь одна гирька в ¼ фунта, и я ждал пока он отвесил мне 8 раз.
Ровно в 12 часов мы тронулись из Давлеканово. Первую из деревень мы проехали Иткулову; следуя же дальше, подъехали к переправе чрез р. Дёму, близ татарской деревни Шарыповой. Переправа здесь состояла из парома по канату, хотя издали казалось, что это движется куча старых брёвен и досок, лежащих в безпорядке; сам же паромщик – татарин – во всех отношениях походил на Харона, перевозившего чрез Стикс грешные души в ад.
Паром по своему малому размеру не мог поместить тройки лошадей, поэтому пришлось одну отпречь. За перевоз Харон получил 10 коп. и видимо очень обрадовался такому заработку, но всё же просил прибавки. Я его уверил, что больше не за что, и что он даже мне должен уплатить 5 коп., так что и я тащил канат; он улыбнулся и согласился со мною, а я продолжал путь. От Шарыпова дорога лежала в гору, проехав которую, я увидел широкие, привольные степи, напоминающие наши милые малороссийские степи; сердце сильно забилось, и воспоминания о времени, проведённом на родине среди этих степей богатой природы, вскружили мне голову. Мне живо представилась картина: ряд косарей, весело размахивающих косами, в особенности передний, непременно в соломенной с широкими полями шляпе и обязательно с трубкой в зубах, а вдали "дивчата", подгребая сено, безпрестанно напевают песни, не обращая внимания на усталость при 45 градусной жаре. Я часто любовался этой картиной, лёжа под возом и с замиранием сердца наслаждался прелестями богатой природы. Но мне больше всего нравилась песня косарей, например, когда они направлялись к возу обедать. Здесь запевало начинал: "до обида докосылы, востри косы притупылы", а хор подхватывал:
"Гей ну ты косари,
Бо не рано почалы,
Хочь не рано почалы,
Так богацко утялы и т. д.
Вот эти то песни, разливающиеся по широким безпредельным полям и народили в моём молодом сердце безграничную любовь к моей родине, они глубоко засели в моей душе и останутся до гроба.
Долго бы ещё я мечтал, долго летал воображением, если бы не попалось нам пасущееся вблизи дороги стадо волов, пар около двадцати. Я даже вздрогнул от такой неожиданности, откуда это? [в Уфимском крае на волах не работают и незнают обращения с ними – прим. автора] не привидение ли это? Но скоро убедился в противном при расспроса ямщика мордвина. Последний, указав мне на хутор, стоящий от дороги верстах в пяти, разъяснил, что это переселенцы-хохлы, живущие уже года три и работающие на волах. Больше никаких сведений от него нельзя было узнать, так как он сам про них ничего не знал и лишь высказал удивление странности их языка, для него непонятного. Меня заинтересовали эти переселенцы, и я очень сожалел, что не мог добиться от него каких либо сведений, но не много был успокоен словами того же ямщика, объяснившего мне, что на пути нам ещё встретится хутор хохлов, наречия которых он окончательно не понимал, несмотря на то, что, по его словам, он в молодости жил в работниках у хохлов. Из разспросов по этому последнему обстоятельству я узнал, что он жил в Оренбургской губернии на «Новой линии» у казаков-хохлов, давно когда то переселившихся из Малороссии. Он хвалил их обычай и их самих за трудолюбие. «Цену, говорит, хорошую дают, за то уж работай летом день и ночь».
Зная, со слов ямщика, что в проезжаемых мною полях изобилие клубники, я слез с экипажа и пошёл в сторону сажени за две от дороги, где действительно увидел такую массу ягод, что у меня глаза разбежались, я не знал какую и брать, но удовлетворить свою жажду всё таки не мог, так как нужно было продолжать путь. Ямщик меня обрадывал тем, что в лежащей на пути деревне Аюхановой можно достать клубники сколько угодно. Не доезжая до деревни, мы догнали двух башкирок с «чашками» заплечами; ямщик предупредил меня, что с такой посудой обыкновенно ходят за ягодами.
Поравнявшись с башкирками, я спросил, есть ли у них ягоды, но они не понимая, видимо, по-русски, ответили мне, что то по башкирски; я с своей стороны тоже не понял и думал уже, что мне не удастся купить ягод, но мордвин оказался отличным знатоком башкирского языка и предложил мой вопрос по башкирски: «Зиляк бар-ма»? Одна башкирка ответила по башкирски и запросила за свои ягоды «зигарма тын» (20 коп.), затем ун-биштын (15 коп.) и наконец, согласилась отдать за «ун тын» (10 коп.); другая же стояла поодаль и видимо не соглашалась отдать за такую сумму, но увидя серебряный гривенник, быстро подошла к экипажу, и подала свой челяк с ягодами, которыми была заполнена целая корзинка.
Не более как чрез час езды от Аюхановой, мы приехали в дер. татарские Чуюнчи; деревня эта довольно большая, и её украшают три шпиля мечетей в разных сторонах и большое чисто круглое озеро. Не успели мы подъехать к хате одного башкира, чтобы напиться воды, как наш экипаж был окружён любопытными всех возрастов. Я удивился, что в такое горячее рабочее время и в будни столько народа в деревне без дела, но ямщик уверил, что тут удивляться нечему, так как у них базарный день, а в такие дни каждый башкир считает своим долгом пошляться по базару, решительно без всякой надобности, оставляя ради этого какие бы то ни было срочные работы. Из любопытства я сам пошёл в хату попросить воды, но мне вынесли в ковше во двор, а в избу я проникнуть не мог, так как в сенях на полу сидели два татарина, повидимому купцы, и ели почти целого свареного и лежащего перед ними барана и запивали кумысом, налитым в громаднейшем котле. Базар смотреть я не ходил, так как он уже разъезжался но был, вероятно, не лучше Давлекановского, ибо ямщик не мог нигде найти печёного хлеба, и уже у какого то башкира купил последние полтора фунта. Выехав за деревню, ямщик ничего не евший, с особенным удовольствием и наслаждением стал уплетать купленный им хлеб, но чуть не поплатился жизнью. Дело в том, что в хлебе оказалась довольно порядочная щепка, но он, как голодный, продолжал жевать, не замечая присутствия постороннего тела и не проглотил потому только, что щепка эта не полезла в горло. Сьев весь хлеб, ямщик повеселел, и при встрече с кем бы то ни было непременно о чём ни будь заговаривал. Нам попадались на встречу и башкиры, и чуваши, и мордва, и русские, и он ко всем обращался на их языке, или наоборот. Я потом узнал, что здешние деревенские свободно владеют языками местных народов.
Дорога всё время шла по необозримым степям и только далеко, верстах 15, в стороне, по направлению к Уфе виднелся лес, а в другой стороне – вёрст за двадцать – гора Шихан, в виде кургана конусообразной формы; по этой же стороне дороги, верстах в пяти от последней, красуется хуторок ахуна Усманова. Наконец, впереди показались небольшие деревца, и мы въехали в молодой берёзовый лесок. Я с жалостью смотрел на него и удивлялся безрассудству его владельцев, которые, пуская туда скот пастись, превратили его в выгон. На вопрос мой, ямщик ответил, что эти жалкие остатки березника принадлежат жителям д. Чувашские Чуюнчи, которая тут же и показалась. Эта первая чувашская деревня, которую мне пришлось встретить в пути. Она имеет до 500 дворов, но ничем не отличается от татарских деревень. Тот же безпорядок, та же грязь везде, сор и навоз в не надлежащих местах. Меня заинтересовал стоящий в ряду других довольно красивый домик с изящным полисадником вокруг. Ямщик, оказавшийся всевидящим и всёзнающим, не заставил долго думать, и объяснил, что это усадьба чувашина Е – нова, очень богатого, у которого в банке лежит 30 000 руб. денег, неизвестно никому, где и какими судьбами приобретённых. За деревней, по обе стороны дороги, красовались хлеба Е – нова, при чём одной пшеницы было десятин 60, она только что выгнала колос и была ростом аршина полтора.
Недалеко от Чувашских-Чуюнчей, при башкирской деревне Казнауровой, нам пришлось переехать реку Уршак – границу Белебеевского и Стерлитамакского уездов. От деревни Казнауровой мы проехали вёрст 10 по ровным степям, и я был крайне удивлён тем, что на всём этом разстоянии не видно было ни одной пахоти, а стояла одна нескошенная трава выше колен ростом, как будто здесь необитаемая местность и по ней не проходила человеческая нога. Это были степи башкир деревни Казнауровой, имевших на каждую ревизскую душу десятин по 40 земли, но несмотря на то бедных и нищих, благодаря своей ослиной лени и неумению обрабатывать землю. Раньше они отдавали в аренду свою землю на продолжительные сроки, хотя за самую ничтожную плату (коп. 5–8 десятина), но всё таки имели деньги; теперь же отдавать в аренду им запрещено правительством, и они лишились арендной платы. Там, где есть леса, башкиры живут припеваюче: они продают брёвна, дрова, занимаются лесными изделиями, а главное – охотою на тетеревов, глухарей, рябчиков и проч., а в лесах дремучих – и на медведей.
Они отыскивают берлогу с медведем и продают её за 15–20 руб. какому нибудь любителю охотнику, которые с одною рогатиною и одноствольным ружьём «сам-на-сам» идут, полагаясь на свою храбрость и удаль и, если пуля пролетела, то на рогатину уже непременно они его посадят.
Вдали показались косари, и я скоро узнал в них своих земляков-хохлов, о которых говорил мне ямщик, да и нельзя было не узнать их по их белым рубахам и сверкающим, при каждом взмахе, косам. Этот цвет одежды, как весьма редкий в этой местности (местные жители всех почти наций носят одежду исключительно сине-пестрядиную), ярко бросается в глаза и виден на далёком разстоянии. Я к ним не заезжал, так как торопился на хутор, куда и прибыл около 6 час. вечера. В этот же день я осматривал окрестность с малейшими подробностями. Хуторок стоит на конце мордовской деревни, двор обнесён плетнём, здесь разсажены фруктовые деревья, занимающие собою около 800 кв. саж., – яблони, вишни, смородина, малина, видимо, умело посаженные; но так как за ними никто не ухаживал и не заботился о них, то все деревца пришли в страшное запущение. Далее, за плетнём, сейчас же стоят довольно красивые и ровные берёзки, окружающие собою небольшое круглое озеро, откуда все берут воду для чая. Озеро это также запущенно, но вычистить его было бы не трудно, и мне показалось странным, почему было не поставить усадьбу на этом месте, весьма удобном и красивом. С восточной стороны, саженях в ста от дома, протекает речка Турсагаля, которая не широка и имеет довольно интересное русло, какого не имеет ни одна река башкирского края. Она напоминает реку южного края: местами поросла обширным камышом, осокой, и образовала болота, местами же протекает узкой полосой или чрезвычайно глубокими котлообразными омутами, с крутыми обрывистыми берегами; вот в этих то омутах можно видеть страшное изобилие всевозможных рыб, поймать которых весьма затруднительно какими бы то ни было снастями, кроме разве сетей.
На другом берегу, на разстоянии не более версты полторы, вверху и внизу белой известковой скалистой горы виднеется жалкая сосновая роща с многочисленными пещерами в горе. Я ради любопытства отправился изследовать эти пещеры. Некоторые из них имели до 10 саж. глубины с вечным снегом, другие же носили подобие жилищ скитников с боковыми проходами, конца которых нельзя было видеть. Происхождение этих пещер, видимо сделанных человеческими руками, мне никто не мог объяснить, и только один пастух башкир разсказал предание о них, довольно краткое, что будто бы во время завоевания татар башкиры делали пещеры и прятались туда, но теперь они служат убежищем для волков, вой которых оттуда, действительно, я потом слышал почти каждую ночь.
Деревня эта небольшая и заселена полудикими мордвами, исповедывающими православную веру и, повидимому, имеющими слишком ограниченное понятие о вере. Жилища у них ничем не отличаются от башкирских курных изб, с такими же отверстиями в потолке для прохода дыма из печки. Язык у них свой самостоятельный и совершенно отличительный от всех языков местных инородцев, с твёрдым ударением, напоминающим малороссийское наречие. В праздничных костюмах девушек я подметил тоже что-то похожее на малороссийское: такая же белая с вышитыми рукавами рубаха, на шее монисто, а на голове венок, сделанный из лоскутков разноцветных ситцев, но довольно грубо. Отличительною же чертою убора и костюма служит у них наушник: – это белые пуховые шарики величиною с куриное яйцо, которые девушки прицепляют к ушам. Кроме того, сверх сарафана, сзади привязывается, в виде фартука, какая то особенная принадлежность костюма. Предмет этот сделан в роде бахромы с длинными шерстяными чёрными нитками, а у некоторых просто волосом из лошадиного хвоста. Такие бахромы носят и замужние мордовки и в будни, но только уже другого качества [эта принадлежность костюма называется по мордовски «пулакша» – прим. редакции]. Обыкновенный праздничный костюм парня мордвина – новые лапти, синепестрядинные штаны, красная рубаха, с тремя рядами, поперёк пазухи, белых пуговиц и круглая белая кошемная шляпа на голове, при чём на месте, где бывает лента, вокруг нашиваются такие же цветы, как и на головных уборах девушек.
За исключением малолетних детей, все жители, хотя не свободно, но говорят по-русски, придерживаясь в некоторых случаях своей собственной грамматики; так, например, у них нет в разговоре женского рода; местоимения «вы», в форме вежливости, в единственном числе тоже не встречается.
Они всех называют на «ты», и имеют большую страсть здороваться за руку. Из всей деревни только один субьект заслуживает внимания, – это пчеляк Егор, известный во всём околодке за колдуна. Он очень похож на мельника из «Русалки» и пользуется большою популярностью среди своих однодеревенцев. Его никто иначе не называет, как «Егор Николаич», без его же ведома и совета не творятся никакие общественные дела; пчельник его отстоит от деревни в полуверсте, туда и обращаются к нему за советами и помощью, большею частью любовного свойства.
Вскоре после приезда на хутор мне случилось быть в ближайшей башкирской деревне С – товой. Здесь я познакомился со старостою Зарифом, который тут же настойчиво стал приглашать меня пить чай. Я согласился и чрез несколько времени был уже у него в избе. Изба его резко отличалась от обыкновенных башкирских изб, как наружным, так и внутренним устройством: имела русскую удобную печь, полы и потолки были чисты, стену украшали большие часы, повидимому, ещё времён Пугачёва; рядом, в изящных рамках, висело изображение Магомета, виды Мекки и гроба Магомета, а далее к порогу старая пожелтевшая и запылённая грамота, которую нельзя было прочитать. Зариф сказал, что эта грамота его отца – 108 летнего старика, служившего в мещерякском войске при Александре I и участвовавшем в Отечественной войне, но я этому не поверил; при этом он указал в окно на сидевшего во дворе на скамейке седого старика, громаднейшего роста и обладавшего, видимо, когда то непомерною силою. Перед ним стоял наполненный водою таз, в котором он мыл свои ноги, а по окончания омовения надевал валенки, которые потом сейчас снимал и начинал опять мыть ноги. Я высказал желание разспросить старика о его походах, но Зариф сказал мне, что он уже года три не слышит, очень плохо видит и почти «ум кончал». Только, говорит, и делает, что ноги моет да Богу молится. Стал приготовляться к чаепитию; тут был белый хлеб, масло, лимон и каймак (в виде сливок). Жена Зарифа не принимала участия в угощении и, подав самовар, удалилась, а он сам принялся наливать чай, вежливо приглашая пить с чем понравится. Я ради испытания положил в стакан каймаку, хотя он имел вид весьма не привлекательный. По просьбе моей Зариф разсказал, как он приготовляется: в котёл, вмазанный в печку, наливают молока и, как только оно начинает кипеть, постепенно собирают сверху пенку. К началу этого разсказа я выпил свой стакан; другой же пил с лимоном: с каймаком пить уже не мог, так как хорошо знал, что в котле том башкиры варят всякую пищу, и никогда его не моют. За вторым стаканом вышел старик и, ни на кого не обращая внимания, постлал в углу свой чепан, скинул валенки, упал ниц и стал молиться Богу, причитывая нараспев какую то заунывную молитву. От этих мотивов у меня невольно явилось грустное настроение и я, несмотря на просьбы Зарифа ещё посидеть, поспешил проститься и уехать от него».
Приглашаю на сайт «Роднов и его друзья»
Давлеканово. Исторические картинки Михаила Роднова. Картинка 33
Раздел: История | Просмотры: 14917 | Комментарии: 17